Сорванная «Башня»

Волик мой лучший друг, поэтому ничего плохого я про него говорить не хочу. Но он все же странный немного – что есть, то есть. Начать с этого его дурацкого имени… Да он и сам знает, что оно дурацкое, поэтому терпеть не может, когда его называют так, как это значится в регистрационном файле – Кулонов Вольт Амперович. Ну, был ум у Воликова дедушки, когда тот назвал сына Ампером? Про батю и так все ясно – от такого имечка у кого угодно мозга зависнет!.. А может, он просто отыграться на сыне решил – чтобы не одному народ смешить? Только это чересчур уж жестоко, по-моему… Я даже кошек своих так никогда бы не назвал! Хотя, батя у Волика, надо сказать, парень сверхсветовой: добрый, веселый (может, и над сыночком просто приколоться решил?), но тоже чуть-чуть с покоцанными кластерами – особенно на хронофизике его зацикливает и быте древних англичан.

Ладно, при чем тут Воликов батя, Ампер Феофилактьевич? Я ведь про странности самого Волика хочу рассказать. В общем, кроме имени, у него их две. Основных, из-за которых у нас частенько ссоры случаются. Во-первых, Волик терпеть не любит кошек (в отличие от меня). Я понимаю, в детстве он перенес тяжелую психическую травму, с кошками связанную. С кошкой, то есть. Поехал Волик в деревню к бабушке (не к той, что электрёктнутого дедушки жена, а к другой – маминой маме; там у них с именами более-менее в порядке), а у той была кошечка Мурка (точно в порядке все у них с маминой стороны!). Добрая киса, нежная, и хозяев уважала. А также и детей хозяйских, и внуков, на каникулы приезжающих (а зря, между прочим!). Вот раз проснулся накануне прибывший внук и босиком на крыльцо выбежал, а там с ходу в тапочки прыгнул. Да тут же из них и выпрыгнул. Метра на два с места (если Волик не врет, то это рекорд школы!). Потому что в каждом тапке по дохлой мышке лежало. (Не делайте удивленные глаза, в деревнях еще встречаются не только проводные, но даже и живые бескнопочные мыши.) Это их Мурка в подарок гостю ночью поймала, добрая душа. А Волик, свинтус, не оценил; возненавидел с тех пор не только гостеприимную Мурку, но и весь кошачий род полностью, включая львов, тигров, гепардов и рысей.

Вторая странность Волика – его любовь к музыке. Казалось бы, что в этом странного? Я и сам музыку любил. Слушать. А Волик обожает ее исполнять! И ладно бы там на гитаре, на барабанах каких, или даже на глюонно-фрактальном писсикаторе… Но он-то ее норовит исполнить на том, на чем до него никто этого делать не пробовал! Я даже не буду перечислять все его музыкальные эксперименты вроде того, как, рассчитав на компике состав и точный вес для каждой ноты некой остро пахнущей смеси, он принес на урок химии семь маленьких пакетиков и предложил нашей химичке поставить занимательный опыт, который сыграет в процессе реакции гамму “до мажор”. Наивная Керстин Зигфридовна купилась… Обрадовалась даже, несчастная! В ладоши захлопала: “О! Я-а, я-а! Я отшень любить гамма “до мажьор”! Обломилось ей. И гамма на поверку “ре минор” получилась (причем, громкая очень, концовку Керстин Зигфридовна в связи с внезапной заложенностью ушей не расслышала), и потолок в классе тоже обломился (не в тональность с гаммой к тому же, чем полностью смазал ожидаемый эффект). Надо сказать, Волик очень тогда расстроился! Трудно исполнять музыку с гипсом на все тело. Да еще когда из соседней палаты очень немузыкально доносится: “Я есть убьивать этот ферфлюхтинг мальчьишка, когда мне будут пришьить все руки унд ногьи!” Хорошо, что медицина в нашем двадцать втором веке на уровне – долго мучиться Волику не пришлось. Через пару дней бегал уже. От химички, по всей двадцатиэтажной школе. Потом, правда, еще с недельку в больничке повалялся. Зато в тишине. В барокамере (где ему из стволовых клеток новое тело лепили).

Но главное, один раз Волик очень меня своей музыкой обидел… Я с ним поссорился даже. Месяц не разговаривали. Я ж говорил, что кошек люблю? У меня их было тогда пятьдесят две особи. Мама, правда, ругалась, что им с папой парусники ставить некуда (это у них хобби такое – парусники собирать: корветы там всякие, барки, бригантины старинные; причем, в натуральную величину; на них даже плавать можно, только недалеко – у нас пруд во дворе маленький, две на три морских мили всего). Но я на маму не обижаюсь, а вот на Волика обиделся… Пришел он тогда ко мне и говорит:

– Брам (меня Брамсель зовут, красивое имя, правда?), дай мне кошек своих, штук двадцать. На время.

Я уже тогда немного надулся, что Волик кисок моих в штуках считает, но и обрадовался тоже – а ну как друг мой с кошкофобией бороться решил! Но на всякий случай я поинтересовался:

– А ты над ними издеваться не станешь? Как ты их использовать собираешься? Не в гастрономических, надеюсь, целях?

– Нет, – сказал Волик, – в музыкальных. (Как потом оказалось, честно сказал.)

Мне бы тут и насторожиться, а я размяк. Выбрал ему два десятка кисулечек поласковей, посадил в биотранспортировочный уменьшитель и бережно Волику передал, из рук в руки. А он шарик БТУ небрежно в карман сунул – и был таков. Ни “спасибо”, ни “будь здоров”!

День проходит, другой… Волик не приходит, не голограммирует (дело на каникулах было). У меня на душе уже кошки вовсю скребут!.. Не выдержал я, сам к Волику домой телепортнулся. Из нуль-тэшной кабины выскочил, бегу через анфиладу комнат (дурацкий стиль Ампер Феофилактьевич выбрал!) и еще метров за двести до Воликовых апартаментов жуткий кошачий вой слышу!.. У меня колени затряслись, медсигнализаторы зашкалило (вой поднялся похлеще кошачьего!), но добрался я все же до комнаты Волика… Робот в ливрее ажурные пятиметровые двери передо мной распахнул, в охотничий рог протрубил, выпил виски, закурил сигару и громогласно объявил, вопли моих кисок несчастных и вой “эмэсов” перекрывая:

– Его высочество – один метр сто сорок девять сантиметрочество – ученик шестого икс класса школы номер шесть в периоде – истинный землянин – связей, порочащих его, не имел – Брамсель Стеньгович Швартовый!!!

Я дал роботу на чай пару унций золотого песка, как того требовал их дурацкий старинный этикет, и влетел в комнату. Волик сидел прямо на полу возле небольшого – метр на метр – ящика и обеими руками, ногами и даже лбом тыкался в какие-то длинные штыри с шариками на концах, во множестве торчащие со всех сторон этого зловещего куба. Почему зловещего? Да потому что из него-то как раз и доносился истошный рев моих кисонек!

– Ты что хакаешь, Вольтяра глючная?! – завопил я громче моих бедных кисулек (ну, сорвался, каюсь, вообще-то я противник грязной ламерской ругани).

Волик испугался сначала, погрустнел (больничку, видимо, вспомнил), а потом и говорит:

– Не сердись, Брам, дружище! Погляди, какое я кошконино сделал.

– Что ты сделал?! – продолжал вопить я.

– Кошконино… Можно, конечно, по-другому назвать: мяуньяно, или даже муръяль. Я вчера целый день старался – кошек твоих по нотам сортировал. Главная трудность в том, что разные места каждой кошки разные звуки из нее норовят вызвать – и по высоте, и по тембру… Тыкаешь одну в левую переднюю лапу – “до” второй октавы! В заднюю левую – “фа диез” первой! В филейную, извиняюсь, часть – вообще “си бемоль” третьей! У другой – напрочь не строит ничего, кроме хвоста. Зато, правда, хвост – чистое “ля”, заслушаешься! У третьей – звуки восточные какие-то… Она у тебя сиамская, что ли? Замучился…

– Считай, что отмучился! – сказал я, закатывая рукава. И бросился на Волика с кулаками. Тот, не ожидая такой подлости от лучшего друга (это он через месяц так выразился, когда мы мириться стали), неуклюже отпрянул, зацепился за один из штырей и опрокинул свою “музыкальную шкатулку”, из которой с торжествующими воплями сыпанули мои кошечки. Понятно, что после пережитого стресса они не разбирали дороги, и я их почти сразу простил за то, что не признали своего хозяина. По-моему, они не признали бы и ведро с валерьянкой, стой оно тогда на пути их освободительного движения. Но на пути стояли мы с Воликом. Первые полторы-две секунды. Потом лежали. Долго. Расцарапанные, истерзанные, жалкие… По-моему, я даже потерял сознание. Потому что не помню, кто вызвал реанимолет. Услышал лишь, словно сквозь толщу воды, металлическое бубнение робота:

– Их превосходительство – врач станции номер файф о’клок скорой медицинской помощи…

Что было дальше – не очень интересно. Главное, что мы с Воликом все-таки помирились потом. А вот музыку я почему-то с тех пор разлюбил… И к кошкам стал прохладней относиться. Оставил лишь дюжину, исключительно ради эстетики. Остальных раздарил. Мама с папой были рады!.. Они ведь в последнее время что-то вдруг парусники подзабросили, на сухогрузы двадцатого века перешли. Тем места много надо!

А Волик – он потом такое отчебуречил!.. Не, Волик мой лучший друг, поэтому ничего плохого я про него говорить не хочу.